Реквием

Анна Ахматова

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
1961

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.1 апреля 1957 г., Ленинград









  ПОСВЯЩЕНИЕ

Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор… И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет… Шатается… Одна.
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.
Март 1940 г.


















  ВСТУПЛЕНИЕ

Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.








I

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
[Ноябрь] 1935 г., Москва

















II

Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
1938







III


Нет, это не я, это кто-то другой страдает,
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари…
Ночь.
1939


IV


Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей —
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезой горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука – а сколько там
Неповинных жизней кончается…
1938










V

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
1939

VI

Легкие летят недели.
Что случилось, не пойму,
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Весна 1939 г.

VII

ПРИГОВОР

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.А не то… Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
[22 июня] 1939 г., Фонтанный Дом

VIII

К СМЕРТИ

Ты все равно придешь – зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, —
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
19 августа 1939 г., Фонтанный Дом

IX

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
4 мая 1940 г., Фонтанный Дом

X

РАСПЯТИЕ

«Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи»

1

Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А Матери: «О, не рыдай Мене…»
1938

2

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
1940, Фонтанный Дом

ЭПИЛОГ

1

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеною.

2

Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Около 10 марта 1940 г., Фонтанный Дом

 

Paul Vaulet

Non, ce n’est pas sous un ciel étranger,

A l’abri des ailes étrangères que j’étais,

Mais au milieu de mon peuple,

Là où, pour son malheur, mon peuple était.

 

EN GUISE DE PRÉFACE

Dans les années terribles de la Iejovtchina(*), j’ai passé dix-sept mois à faire la queue devant les prisons de Leningrad. Un jour, quelqu’un cru m’y « reconnaître ». Alors, une femme aux lèvres bleuâtres qui se tenait derrière moi et qui n’avait jamais entendu parler de moi, sortit de cette léthargie qui nous était commune, et me demanda à l’oreille (là-bas, on ne parlait qu’en chuchotant)

— Et cela, pourriez vous le décrire ?

Et je répondis:

— Oui, je le peux.

Alors, un semblant de sourire glissa sur ce qui avait été jadis son visage.

 

1er avril 1957. Léningrad.

(*) De Iéjov, le commissaire du peuple à l’intérieur dont le nom est resté associé aux grandes épurations et déportations.

 

 

 

DEDICACE

Devant ce malheur les montagnes se courbent,

Et le grand fleuve cesse de couler.

Solides sont les verrous des prisons,

Et derrière il y a les trous du bagne

Et la tristesse mortelle.

C’est pour les autres que souffle la brise fraîche,

C’est pour les autres que s’attendrit le crépuscule –

Nous n’en savons rien, nous sommes partout les mêmes,

Nous n’entendons que l’odieux grincement des clefs

Et le pas lourd des soldats.

Nous nous levions comme pour les matines,

Dans la capitale ensauvagée nous marchions,

Là, nous nous retrouvions plus inanimés que les morts.

Voici le soleil plus bas et la Néva plus brumeuse

Et l’espoir chante toujours pour nous, au loin.

Le verdict. D’un coup les larmes jaillissent,

déjà elle est retranchée du monde,

Comme si l’on avait arraché la vie de son coeur

Comme si elle était tombée à la renverse.

Pourtant elle marche.. titube.. solitaire..

Ou sont à présent les compagnes d’infortune

De mes deux années d’épouvante ?

Que voient elles dans la tempête sibérienne,

A quoi rêvent elles sous le cercle lunaire ?

Je leur envoie mon dernier salut.

 

Mars 1940.

 

INTRODUCTION

Il fut un temps ou ne souriait

Que le cadavre heureux de son repos.

Leningrad, comme un vain appendice,

Commençait tout près de ses prisons

Et quand, devenus fous de souffrance,

Partaient déjà des régiments de condamnés,

Les locomotives leur chantaient

Le bref chant d’adieu.

Les étoiles de la mort planaient sur nous.

La Russie innocente se tordait de douleur,

sous les bottes ensanglantées,

Sous les pneus des noirs fourgons cellulaires.

 

1

 

C’est a l’aube qu’on est venu t’emmener,

Comme à la levée d’un corps, je te suivais.

Dans la chambre obscure, les enfants pleurent.

Dans le coin des icônes le cierge a coulé.

Sur tes lèvres le froid d’une médaille.

Et sur ton front la sueur d’agonie. Ne pas oublier.

J’irai, moi, comme les femmes de Streltsys(*),

Hurler sous les tours du Kremlin.

 

1935.

(*) Corps d’élite de l’armée moscovite, dont les chefs furent exterminés par Pierre le Grand lors du soulèvement de 1698. Le tsar Pierre le Grand en personne assistait et participait aux exécutions. (N. d.T.)

 

 

 

2

Silencieusement s’ecoule le Don,

La lune jaune entre dans la maison,

 

Son bonnet de travers,

La lune jaune voit une ombre.

 

Cette femme est malade,

Cette femme est seule,

 

Fils en prison, mari dans la tombe,

Priez pour moi.

 

3

 

Non, ce n’est pas moi, c’est quelqu’un d’autre qui souffre.

Souffrir ainsi, je ne l’aurais pas pu.

Et que les draps noirs recouvrent

Ce qui est arrivé.

Et qu’on emporte les lanternes…

Il fait nuit.

 

4

 

Si l’on t’avait montre, persifleuse,

Préférée de tes amis,

Pécheresse gaie de Tsarskoïe Selo,

Ce qui en serait de ta vie —

Alors que, trois centième, colis à la main,

Debout sous « Les Croix » (*),

Avec tes larmes brûlantes

Tu fondras la glace de l’an nouveau.

La-bas, le peuplier de la prison se balance.

On n’entend rien. Combien de vies innocentes

S’achèvent la-bas…

 

(*) Nom de la prison de Leningrad.

 

 

 

5

Dix-sept mois je crie

Et je t’appelle à la maison.

Aux pieds du bourreau, je me jetais,

Mon fils et mon horreur !

A tout jamais, tout s’embrouille.

Maintenant, je ne peux plus distinguer

Ou est la bête et où est l’homme.

Combien de temps dois-je attendre l’exécution ?

Il y a seulement des fleurs poussiéreuses

Et le tintement de l’encensoir ; il y a des traces

Quelque part, qui ne vont nulle part.

Et droit dans les yeux, me regarde,

Avec menace d’une mort prochaine,

Une étoile énorme.

 

6

 

Les semaines légères s’en vont,

Et je ne puis comprendre ce qui est arrivé,

Comment ces nuits blanches, mon garçon,

Te regardaient dans la prison,

Et te regardent à nouveau

De leurs brillants yeux d’épervier,

Et te parlent de la mort

Et de ta haute croix.

 

1939.

 

7

 

LE VERDICT

Et la parole de pierre tomba

Sur mon sein encore vivant.

Ce n’est rien. J’étais préparée.

De toute façon, je m’y ferai.

 

Aujourd’hui, j’ai beaucoup à faire ;

Il faut que je tue ma mémoire jusqu’au bout,

Il faut que l’âme devienne comme de la pierre.

Revivre, il faut que je l’apprenne.

 

Sinon… Le chaud bruissement d’été

Est comme une fête derrière ma fenêtre.

Depuis longtemps je pressentais

Ce jour si clair et la maison déserte.

 

Ete 1939.

 

8

 

A LA MORT

Quoi qu’on fasse, tu arriveras. Pourquoi pas maintenant ?

Car je t’attends — la vie m’est difficile.

J’éteins la lampe et j’ouvre la porte

A toi, si simple, si merveilleuse.

Prends le visage que tu voudras :

Pénètre comme un obus empoisonne,

Ou sournoisement comme un bandit adroit,

Ou comme le typhus délétère,

Ou comme une fable créée par toi

Et connue par tous jusqu’à la nausée —

Pour que je revoie le haut d’un bonnet bleu (*)

Et le concierge bleme d’effroi.

Maintenant tout m’est egal. Le Yenisei tourbillon.

Brille l’étoile Polaire.

L’éclat bleu des yeux que j’aime

Recouvre l’épouvante, la dernière.

 

19 aout 1939.

Maison de la Fontanka.

 

(*) Couleur de l’uniforme des agents du N. K. V. D.

 

 

 

9

Et la folie, avec son aile

Recouvre déjà la moitié de l’âme.

Elle m’abreuve de son vin enflamme,

Elle m’attire dans la noire vallée.

 

Et j’ai compris

Que je devais capituler,

En écoutant mon propre délire

Comme s’il était celui d’une autre.

 

Et désormais il m’empêchera

De ne rien emporter avec moi

(Malgré mes prières répétées

Et d’importantes supplications) :

 

Ni le regard terrible du fils,

Plein de souffrance pétrifiée,

Ni le jour où l’orage éclata,

Ni l’heure des visites en prison,

 

Ni la fraîcheur des douces mains,

Ni l’ombre frissonnante des tilleuls,

Ni l’écho lointain et léger

Des dernières consolations.

 

4 mai 1940.

Maison de la Fontanka.

 

10

 

CRUCIFIXION

« Ne pleure pas sur Moi, Mere,

dans la tombe, Je Suis. » (*)

 

I

 

Le choeur des anges a glorifié cette heure si grande,

Et le feu dévora les cieux.

Il dit au Père : « Pourquoi M’as-Tu abandonné ! »

Et à la Mère : « О ne pleure pas sur Moi »…

 

II

 

Madeleine se débattait et sanglotait,

Et le disciple le plus aimé fut pétrifié.

Mais la ou, silencieuse, était la Mère,

Personne n’osa lever les yeux.

 

1940-1943.

 

(*) Traduit du slavon. (N.d.T.)

 

EPILOGUE

I

 

Et j’ai appris comment s’effondrent les visages,

Sous les paupières, comment émerge l’angoisse,

Et la douleur se grave sur les tablettes des joues,

Semblables aux pages rugueuses des signes cunéiformes ;

Comment les boucles noires ou les boucles cendrées

Deviennent, en un clin d’œil, argentées,

Comment le rire se fane sur les lèvres sombres,

Et, dans un petit rire sec, comment tremble la frayeur.

Et je prie Dieu, mais ce n’est pas pour moi seulement,

Mais pour tous ceux qui partagent mon sort,

Dans le froid féroce, dans le juillet torride,

Devant le mur rouge devenu aveugle.

 

II

 

Le Jour des Morts de nouveau s’approcha,

Je vous sens et vois et j’entends près de moi :

 

Et celle qu’a grand-peine on traîna jusqu’au bout,

Et celle qui ne foule plus la terre natale,

 

Et celle qui, secouant son visage si beau,

S’écria : « J’arrive dans ce lieu, comme a la maison ! »

 

Je voudrais les appeler toutes par leur nom,

Mais on a enlevé la liste, et ou me renseigner ?

 

Pour elles, j’ai tissé un large drap mortuaire,

Avec leurs propres paroles de misère.

 

A elles je penserai toujours et partout,

Et dans le nouveau malheur, je m’en souviendrai.

 

Et si l’on bâillonne ma bouche fatiguée

Par laquelle crie un peuple de cent millions d’âmes,

 

Que de même à leur tour elles pensent a moi

A la veille du jour ou l’on évoquera.

 

Et si l’on s’avise un jour dans ce pays

D’ériger un monument en l’honneur de moi,

 

Je donne mon accord à cette cérémonie,

Mais à la condition qu’il n’y ait de monument

 

Ni près de la mer, ou je suis née

— Avec elle est rompu le dernier lien que j’avais —

 

Ni dans le parc des tsars, près de l’arbre sacré,

Ou l’ombre inconsolable me cherche encore,

 

Mais ici, ou je restais trois cents heures debout

Sans qu’on ouvrit pour moi les verrous ;

 

Et même dans la mort bienheureuse, j’ai peur

D’oublier le roulement des noirs fourgons de terreur,

 

D’oublier comment claquait la porte exécrée,

Et hurlait la vieille, comme une bête blessée.

 

Que des paupières immobiles, des paupières de bronze

Comme des larmes, ruisselle de la neige fondue,

 

Que la colombe de la prison roucoule au loin,

Que s’en aillent sur la Neva en silence les bateaux.

 

Mars 1940.